В жизни моего приёмного ребёнка несколько лет назад был пожар. Ночью сгорел дотла дом, в котором они жили. Никто из людей не пострадал – все успели выбежать на улицу и смотрели, как дом догорает. Дом был старый, деревянный, двухэтажный. Основная версия возникновения пожара – пьяный сосед не потушил сигарету. С тех пор прошло года четыре, а впрочем, может, уже и все пять.
Жила тогда моя девочка в приёмной семье. Надо сказать, что все шесть лет, которые она там прожила, её возили на занятия к психологу. Нужны ли ей на самом деле были эти занятия или подобным образом семья искала поддержки у людей более компетентных, сейчас судить трудно. Но факт остаётся фактом – девочка регулярно общалась с детским психологом, которую искренне считала своим другом и вполне по-родственному называла «тётя Таня». К слову сказать, мы и сейчас называем её тётей Таней и регулярно приглашаем в гости и на разные важные для нашей семьи события, просто как друга и хорошего человека.
Встретившись с ребёнком сразу после пожара, тётя Таня, естественно, сочла необходимым поговорить с девочкой об этом событии. Яркое событие, во всех смыслах этого слова. Такое на кривой козе не объедешь, не сделаешь вид, что «ничего такого не было». Как ответственный детский психолог, она до начала занятий с ребёнком проинформировала семью, что собирается в этот раз говорить именно о пожаре. «Ни в коем случае, – сказал приёмный папа, – зачем нужно всё это ворошить? Чем меньше говорить про плохое, тем скорее оно забудется». «Не забудется», – сказала психолог тетя Таня. «Забудется, – сказал приёмный папа, – да она уже всё забыла. Ни разу ни про что такое не заговаривала. Она же ребёнок. Дети не помнят плохое».
Как специалист, Татьяна настояла на том, что не станет сама предлагать «ничего такого». Но если девочка сама заговорит, то тут уж извините. Девочка заговорила. Они говорили о пожаре и рисовали его. В семье пожар не обсуждался. Ребёнка перестали привозить на занятия к психологу. «Она делает хуже», – был вердикт семьи. Впрочем, сами взрослые не избегали этой темы. Разговоры о пожаре в семье шли довольно часто, в основном – в связи с потерей жилья. Обсуждались жилищные перспективы на будущее, роковая несправедливость судьбы и прочие житейские аспекты. Разговоры велись «поверх головы» ребёнка. «Она же ничего не понимает, – говорил приёмный папа, – она же ребёнок. Она уже всё забыла».
Моя детка прожила у меня уже месяц или два, когда я услышала от неё странную фразу: «Я никогда не рисую кошек». – «Почему?» – «Потому». После недолгого обсуждения выяснилось, что во время того самого пожара пропала кошка. «Она сгорела», – сказала моя девочка и заплакала. Я баюкала её на коленях, гладила по голове и по плечам и понимала, что она не то что ничего не забыла, но, напротив, события той ночи для неё живы так, как будто это было вчера. «Она спала со мной, – говорила моя детка, всхлипывая, – она всегда спала со мной. А в ту ночь её не было». Повсхлипывав ещё, она сказала: «Меня спасли, а про кошку не вспомнили. И я не вспомнила. И она сгорела». – «И поэтому ты не рисуешь кошек?» – «Да. Я не могу».
Самое милосердное, что можно предположить в такой ситуации – что живое существо, оказавшееся в огне, задыхается до того, как начинает гореть. Задохнуться в дыму пожара легко. Однажды я оказалась в гостях, и у соседей начался пожар. Дым пошёл на лестницу. Я не могла выйти из квартиры, и помнится, мне пришлось отсиживаться в этих гостях ещё часа два, пока пожарники всё не потушили и дым не ушёл. С тех пор я понимаю, что красивая картинка в кино, когда герои бегут среди горящих стен с озабоченными, драматично подсвеченными лицами, а вокруг светло, и они, герои, при этом глубоко дышат и обмениваются осмысленными репликами – это такой художественный вымысел. Красиво, да. То, что я помню про тот пожар и дым, с которым довелось столкнуться мне, – во-первых, очень темно, потому что дым не пропускает свет. Во-вторых, дым липкий и моментально заползает в нос и ещё в рот, если рот случайно открыть. Десяти секунд на лестничной площадке мне тогда хватило, чтобы потом двадцать минут кашлять и отплёвываться. Впрочем, возможно, пожары бывают разные, и дым бывает прозрачным, красивым и дружественным. Не знаю. Может, мне просто не повезло с тем дымом.
«Знаешь, скорее всего, кошка отравилась дымом, – сказала я. – То есть она не мучилась в огне. Когда её достал огонь, она была уже без сознания и ничего не чувствовала». В глазах ребёнка появилась надежда. «Если бы она мяукала, – сказала моя девочка, – то её можно было бы найти. Но она не мяукала». «Вот видишь, – сказала я, – если бы она была близко к огню, я тебя уверяю, она не просто мяукала бы. Она орала бы так, что все слышали бы». Потом мы поговорили ещё, и выяснилось, что в комнате было открыто окно. «Так, значит, её вообще в доме не было! – сказала я, – она просто выпрыгнула в окно и убежала». «Там же второй этаж! – сказал ребёнок, – она никогда не прыгала со второго этажа!» «Знаешь, милая моя, если у тебя за спиной стены горят, так тут не только со второго, тут с четвертого прыгнешь! Тем более – кошка. Кошки, они же всегда приземляются на четыре лапы. Не разбиваются». И мы ещё поговорили о том, как кошки прыгают. «Но она же не вернулась, – сказала моя девочка, – почему?» «Испугалась она, убежала со страху далеко слишком. Может, заблудилась. А может, она вернулась. Вы-то уехали оттуда, сразу же. Если она и приходила, вы просто не встретились». – «И что с ней стало?» – «Приютил кто-нибудь. На свете полно добрых людей. Что, люди кошку не покормят? Тем более такую красивую, ухоженную. Её, может, даже кто-то в дом взял».
На следующий день на стене появился рисунок кошки. «Это кто?» – на всякий случай спросила я. «Нет, это не Мурка, – сказала моя девочка, – это другая кошка. Котёнок. Мурка же потом котят родила? Вот это её котёнок».
Прошло ещё несколько месяцев. Наступила зима. Мы пошли гулять с девочками по нашему поселку. Повернули на какую-то маленькую улочку, потом ещё повернули и заблудились. Было холодно, вечерело, гуляли мы уже долго, хотелось домой и горячего чаю. В каком направлении нужно двигаться, я понимала, но кругом темнели невысокие заборы и какие-то непонятные строения, похожие не то на заброшенное жилье, не то на сараи, и дорога то и дело заводила в тупик. Наконец, мне показалось, что мы пройдем напрямик через небольшой двор, окружённый тремя или четырьмя избушками. Под ногами скрипел снег, светили фонари. Я бодро шла вперёд, девочки притопывали за мной. Потянуло дымком. «Видимо, в этих домах сохранилось печное отопление, – с удовольствием подумала я, – как хорошо-то. Зима, печка, дымок, огонь гудит, дрова потрескивают…»
Я обернулась, чтобы поделиться с девчонками своими впечатлениями, и обнаружила, что у моей старшенькой дочки трясутся плечи. «Дымом пахнет, – всхлипнула она, припадая ко мне, – как тогда, на пожаре». Мы стояли обнявшись посреди зимнего безлюдья, и она рыдала в голос. «Пожар, – говорила она, – пожар». – «Бедная ты моя». Я гладила её по спине поверх куртки и по голове поверх шапки и говорила что-то про то, что здесь пахнет дымом, и дым бывает на пожаре, а ещё дым бывает в печке, и что вот тогда был пожар, и как ей, наверное, было страшно, от огня и дыма…
«Ночью, – говорила она, – я же ничего не поняла, ночь была. Зима, снег, холодно… в ночной рубашке… стояли, смотрели…. Куртку дали….» Она плакала и плакала, горько-горько, и я подумала о том, что ей, наверное, удалось первый раз с тех пор так долго поплакать про пожар. Может быть, вообще первый раз удалось поплакать, вспоминая, как всё это было. Я всё гладила её и говорила что-то. «Всю ночь не спали, – говорила она, – холодно было». «Днём, потом, наверное, пришлось спать, – я особо не вдумывалась в то, что я говорю, просто старалась, чтобы голос звучал равномерно и успокаивающе, – я помню, вы утром уже были у родственников, и вещи кто-то какие-то принёс». «Меня в школу отправили, – вдруг сказала она без слёз, – я утром в школу пошла». «Зачем? – я так удивилась, что даже перестала её гладить, – зачем же ты в школу утром пошла?» «Мне сказали, чтобы я шла в школу. Я надела какую-то кофту, чьи-то брюки, и чью-то куртку и пошла в школу. Меня в школе сначала ругали, что я без учебников. Потом, правда, домой отпустили». «Ну как же так, – я возобновила мерные движения руки, и она снова прижималась ко мне, и я гладила её спину, и она снова вернулась к своим всхлипываниям, видимо, сказав то, что должна была сказать, – вот мы сейчас пойдем домой, и попьём чаю, и потом в постель, потому что после пожара надо чаю и в постель, и жалеть ребёнка, которому так досталось…»
По дороге домой мы обсуждали запах дыма и то, что он может быть приятным. Младшая рассказывала, как ей нравится смотреть на огонь, а Старшая сказала, что ей тоже нравится, а вот от запаха дыма она начинает плакать. Слёзы у нее высохли, и ближе к дому они уже бежали, кидали снежки и хохотали.
Зима закончилась, наступила и прошла весна. Время от времени пожар всплывал в разговорах. «Помнишь, был портрет, кто-то нарисовал тебя». – «Мама, так он сгорел». Сгорела подаренная когда-то и случайно всплывшая в памяти кукла, красивое платье и фотоальбом… Несколько раз она вспоминала какую-то книжку. «Мама, это была такая хорошая книжка, мне её мама Люба подарила, – говорила моя девочка, – такая книжка, в ней всё-всё было! Я по ней занималась! Так жалко, что она сгорела!»
Наступило лето – второе лето нашей совместной жизни. «Знаешь, мам, – сказала мне моя девочка пару дней назад, – я ведь за этот год стала гораздо спокойнее». «Угу», – сказала я. Мы сидели рядом на диванчике, она собиралась идти спать и пришла ко мне, чтобы, как мы говорим в семье, «поспокойноночничать». Её слова вызвали во мне вихрь разнообразных чувств. Еще бы, спокойнее! Да она изменилась, как земля и небо! Сидит рядом со мной с умным красивым лицом, шейка как у лебедя, ручки на коленях изящно сложены, говорит с такими приятными интонациями, и речь связная и плавная. Спокойнее! «Да! – хотелось крикнуть мне в ответ. — Да! Да! Да!!» Но я ничего не крикнула и даже глазом не моргнула, а повернулась к моей девочке и взяла её за руку. Иногда она заводит такие разговоры, про то, что для нее изменилось, и говорит всегда что-то, для меня совершенно неожиданное. Поэтому я просто приготовилась слушать.
«Я стала спать спокойно», – продолжила она, и это меня порадовало, но не удивило. Спала она поначалу не то чтобы плохо, но мало, вскакивала рано, при этом утверждала, что высыпается. За год количество сна постепенно увеличивалось, и последнее время, по моим подсчетам, часов семь-восемь у неё получалось. Для ребёнка лучше часов девять, а то и десять, в каникулы-то! Но ведь не заставишь человека спать, если он не хочет. И придраться не к чему – ложится вовремя, утром встает тихохонько. Я ей предлагала, проснувшись, не вскакивать сразу, а поваляться в постели. Объяснила, как это делается, как потянуться, как понежиться, как помечтать… Она, будучи девочкой добросовестной и исполнительной, попробовала. Сказала, что ей понравилось. Но всё равно, когда я встаю, она уже обычно и позавтракать успела, и делами своими заняться… В целом, сон её, судя по всему, постоянно улучшался, и качественно, и количественно, и то, что она сказала, не вызвало у меня особых эмоций.
А вот то, что она сказала дальше, наверное, сбило бы меня с ног, если бы я стояла. Хорошо, что я сидела. «Раньше, – сказала она, – я все время боялась, что ночью случится пожар. И поэтому ложилась спать в куртке и в штанах». Я вздрогнула. Мы обнимаемся каждый раз перед сном, и я причесываю своих девочек, и спрашиваю, умылись ли они на ночь. И я их целую и тискаю… Неужели она потом шла и надевала куртку? И я ничего не замечала? «Раньше – это совсем раньше? Или ты здесь ложилась спать в куртке?» – «Да нет, мам, там, где я раньше жила». Я немного расслабилась. «А ещё, мам, я на ночь собирала портфель с самым необходимым. И потом старалась не засыпать. Потому что если случится пожар, то лучше не спать». – «А как же… что же… – я растерялась, – и что, никто не замечал, что ты ложишься спать в куртке?» – спросила я и тут же осеклась. Нечестно это – напоминать ребёнку о том, что о ней плохо заботились и почти совсем не обращали на неё внимания. Раньше ей казалось, что так и должно быть, и ей не было обидно, что её не целуют на ночь и не проверяют, всё ли в порядке у нее с пижамкой. «Ты, наверное, в куртке потихонечку в постель пробиралась, так, чтобы никто не заметил», – поправилась я, и она с благодарностью кивнула.
А потом она сказала, что последнее время почти совсем перестала бояться, и ей не снятся кошмары. Мы просто посидели рядом. И я вдруг вспомнила, что когда-то в детстве я тоже почему-то боялась пожара. Понятия не имею, что послужило причиной этого страха – может, кто-то что-то рассказал, – а вот сам страх помню. И я рассказала ей про этот свой детский страх и детское воспоминание, как я лежу в кровати, мы жили в кирпичном доме, на седьмом этаже, а с улицы слышен смех и громкие голоса, и я отчего-то боюсь, что эти люди подожгут дом. «Представляешь, – говорю я ей, – это же кирпичный дом, его попробуй подожги! А я вот боялась!»
Видимо, мой рассказ побудил её говорить дальше, и она рассказала, как однажды вскочила среди ночи с криком «Пожар!» Она кричала так громко, что прибежали соседи. Рассказывая это, она смотрела на меня немножко виновато. Может, её тогда за это отругали? «Кошмар приснился», – сказала я. «Кошмар приснился», – ответила она. Ещё она рассказала, как рисовала пожар на занятиях у психолога тёти Тани, и та прикрепляла рисунок в альбом. «Каждый раз, – сказала моя девочка, – я приходила и просила показать мой рисунок с пожаром. И каждый раз спрашивала у тёти Тани, может ли так быть, чтобы пожар случился снова. И каждый раз она мне говорила, что пожар уже случился, что это уже прошло, это в прошлом. Я только сейчас поняла, – добавила она, – что значит «в прошлом».
Наутро, когда я встала в половине одиннадцатого, она ещё спала. Первый раз за год и несколько месяцев она спала так долго. Я не стала её будить.
Позже, днём, мы поехали в торговый центр, чтобы купить девочкам кое-какие вещи для предстоящей поездки. Купив все необходимое, мы зашли ещё в пару магазинчиков, в том числе в магазин для беременных мам и малышей. Я очень люблю такие магазины, и девочки любят. Обычно Младшая с визгом бросается к крошечным вязаным кофточкам и комбинезончикам, причитая: «Ну почему только младенцы носят такую прелесть?» Старшая внимательно и методично всё изучает. Я знаю, что для неё это своего рода терапия, она как будто восстанавливает то, что в её детстве было пропущено. Я показываю им пустышки с крышечками, бутылочки-непроливайки и прорезыватели для зубов. Примеряю слюнявчики с ярким рисунком на Старшенькую, и она смущенно хихикает и стесняется, но я вижу, что ей нравится.
Мы гремим погремушками, и я спрашиваю Старшенькую: «Хочешь?» – и она смущенно объясняет, что, конечно, хочет, для Ромочки. Ромочка – это её кукла, бебиборн, которого она довольно регулярно кормит кашей и которому меняет подгузники. Потом она уходит куда-то в глубины магазина и через некоторое время зовет меня, очень настойчиво: «Мама. Пойдем, я тебе покажу». Она приводит меня к полке с книжками и говорит: «Мама, вот, это та самая книжка! Про которую я тебе говорила. Которую мне мама Люба подарила, а потом книжка сгорела!» Я беру книжку в руки. Книжка большая, красивая. Для подготовки к школе. Приятные рисунки, интересные задания. «Ты по ней занималась», – говорю я. «Да». Она перелистывает страницы: «Вот до сих пор я всё сделала». Господи, пять лет прошло, а она помнит, на какой странице остановилась. «Доделать надо, – говорю, – давай купим эту книжку».
Весь день она сидела с купленной книгой – раскрашивала дорожки, считала мячики и крокодильчиков, аккуратно вписывала числа в кружочки. Подходила ко мне: «Мама, тут задание – нарисовать «много» и «мало». Я вот три кружочка нарисовала, три – это же мало?» И мы обсуждали с ней, что «много/мало» – понятия относительные, и «один» может быть много, если до этого была только половинка, например… А перед сном она принесла мне раскрытую книжку ещё раз, чтобы показать всё, что сделала за день. Она сделала очень много. У меня такое ощущение, что она делает что-то очень важное. Она восстанавливает то, что было разрушено. И у неё становится легче на душе. А восстановив, она с легкой душой двинется дальше.
Татьяна Губина
Фото взято с ресурса goodhousekeeping.com
