«Привязанность» — это не только термин, который используется в психологии. У этого слова есть душа, есть глубина, которую через метафору ткани, нитей, плетения раскрывает Юлия Колбаскина в своем эссе.
Слово «привязанность» довольно часто воспринимается как холодная научная конструкция, как термин, не вызывающий живого эмоционального отклика.
Когда мы слышим «привязанность» (а слово это относительно недавно вошло в словарь современного человека в том значении, о котором пойдет речь), очень часто в нашем сердце в ответ на услышанное не возникает ни образов, ни метафор. За этим словом не стоят живые воспоминания детства, способные напомнить о том, что дарует привязанность (читай: надежная и глубокая связь со значимым взрослым):
- ощущение тепла,
- переживание защищенности,
- ощущение того, что тебя хотят понять, тобой и твоим миром интересуются,
- тебя хотят слушать и слышать,
- ты значим и важен и т.д.
В этом заключается серьезное препятствие на пути к пониманию ценности привязанности, на пути к схватыванию ее сути, на пути к осознаванию той роли, которую привязанность играет в развитии и становлении личности ребенка. Смысл привязанности словно бы постоянно ускользает, расплывается, не фиксируется надолго.
Мне очень хочется восполнить этот пробел и одарить «привязанность» чувственным переживанием: добавить фактуру, запахи, ощущения, вкус, звуки. Нарастить вокруг этого понятия высказывания, образующие живую ткань, визуальные и звуковые образы, знакомые многим изнутри, но в силу новоиспеченности термина словно бы отрезанные от него.
Для этого в том числе я собираю цитаты-воспоминания людей об их детстве. Первый отрывок, которым я хочу поделиться, — из воспоминаний Софьи Владимировны Гиацинтовой, русской советской актрисы, педагога и театрального режиссера, о своей няне Боте из книги «С памятью наедине».
Равное с бабушкой место, а может быть, и более значительное занимала в моем детстве няня — маленькая, кругленькая старушка под названием Бота. Теперь и не вспомнить, из какого имени создала я это производное, но так ее звали все. У меня с ней была великая взаимная любовь.
«Няня Бота несказанно баловала меня, но на случай полного непослушания у нее был свой способ воздействия, заключавшийся в рассказе о предыдущих ее воспитанниках в немецкой семье. Это были два мальчика с непонятными, но очень волновавшими меня именами — Эрюзя и Арбузя.
— Арбузя, как утречком глазки откроет, сам бежит к умывальнику — мыться, и будить его не надобно, — заводила Бота поучительный перечень добродетелей идеальных детей, заражая, как ей казалось, меня их примером.
Сказ об Эрюзе и Арбузе был, пожалуй, самым длинным из речей Боты. Она не страдала многословием, и вразрез с обычаями не она мне, а я ей всегда что-нибудь рассказывала. Тихое и восхищенное внимание, с каким она меня слушала, привязывало меня к ней больше, чем даже всяческое потакание. Все, что я придумывала, — сказки, стихи, танцы — я несла ей.
Бабушки не понимали моих фантазий и смотрели испуганно, папа часто был занят, мама могла просто засмеяться. А Бота понимала меня благодаря уму такому же детскому, как мой. И с ней единственной я была откровенна до конца. Со всеми же остальными, при несомненной общительности и веселости нрава, — скрытной.
Это свойство сохранилось на всю жизнь — уметь совершенно искренне говорить на всякие темы, шутить, хохотать до боли в спине, но что-то заветное оставить в глубине сердца, не высказать. Что это: стеснительность, боязнь быть непонятой, нежелание всю себя выставлять напоказ — не знаю. Так вот, с Ботой этого не было.
Взрослым могли быть неинтересны разрывавшие меня впечатления от прогулки — Бота включалась в них мгновенно. Взрослые сразу разоблачили бы мои собственные строчки, вставленные в настоящие стихи, — Боте именно они особенно нравились. Взрослые не поверили бы, что в одном из пестрых квадратов ковра, лежащего в гостиной, я спасаюсь от прилива, в другом летаю птицей, а в третьем, если коснусь цветов, могу умереть, — Бота верила. Она верила в меня и давала мне уверенность в себе — она первая, а такое в жизни никогда не забывается.»
В этом кусочке легко можно выделить нити, из которых плетется живая ткань привязанности, питательная сила отношений. Прилагательные и наречия здесь дают нам чувственное переживание качества действий, которые совершает няня Бота в отношении своей подопечной: «восхищенное внимание», «включалась мгновенно».
Глаголы — действия и устремления, порождающие ответную тягу девочки к няне и одновременно ее рост и расцвет: «понимала», «слушала», «включалась», «верила», «давала уверенность в себе».
Но сильнее всего привязанность в этом отрывке раскрывается благодаря противопоставлениям. Их присутствие делает это понятие более выпуклым, еще более объемным:
- «Не она мне, а я ей всегда что-нибудь рассказывала»,
- «С ней единственной я была откровенна до конца» — «Со всеми остальными — скрытной»,
- «Взрослым неинтересны разрывавшие меня впечатления от прогулки» — «Бота включалась мгновенно»,
- «Взрослые сразу разоблачили бы мои строчки» — «Боте именно они нравились»,
- «Взрослые не поверили бы…» — «Бота верила».
А это зарисовка того, как может выглядеть и переживаться третий уровень привязанности («принадлежность и преданность»), в каких действиях он может быть воплощен:
Надо сказать, что и я поднимала Боту в глазах окружающих как могла. Например, зная о тихой, но упорной борьбе, идущей из-за меня между родителями и няней, я, глядя за обеденным столом на своего обожаемого ученого отца, с вызовом заявляла — все равно о чем: «Вот Бота говорит…»
А когда бывали «детские балы» и няня, в парадном платье, тихо стояла у двери в зал, я подбегала к ней, обнимала колени или живот (соответственно тому, как росла) и гордо возглашала: «Это МОЯ няня Бота!» Такое громкое публичное признание было для нее минутой торжества, или, как сейчас принято говорить, звездным часом.
Нити, из которых плетется живая ткань привязанности, включают в себя действия, активную позицию в отношениях с теми, кому мы покровительствуем, о ком мы заботимся.
Живая ткань привязанности состоит из воплощаемых в конкретных действиях:
*внимательности,
*сердечности,
*заинтересованности,
*вовлеченности,
*чуткости,
*отзывчивости,
*неравнодушия,
*участливости,
*бережности,
*доброжелательности,
*любви.
Причем воплощаемых не от случая к случаю, но ежедневно и ежечасно.
Привязанность — воистину живая ткань, именно поэтому раны и разрывы в отношениях при благоприятных условиях затягиваются и исцеляются.
Однако важно помнить, что на самых первых этапах жизненного пути непрерывность связи, целостность ткани привязанности должна стать наивысшим приоритетом заботливого взрослого.
Причина для выставления столь высокого приоритета проста: маленький ребенок — чрезвычайно зависимое существо и разрывы связи приводят к переживанию тревоги и небезопасности, а значит, отражаются на развитии.
Вместе с тем разрывы связи — это неизбежность и данность, с которыми каждому из нас время от времени приходится сталкиваться. Но именно осознание важности целостности и континуальности, непрерывности контакта для ребенка побуждает нас, взрослых, вновь и вновь протягивать ниточку, латать дыры и дырочки в ткани привязанности, заботиться о перекрывании разрывов связи.
Лев Семенович Выготский, выдающийся советский психолог, интуитивно понимал важность связи взрослый-ребенок, ценность ее поддержания даже в моменты разрыва. Например тогда, когда в отношения двоих вклинивается третий — ситуация, которую легко переживает взрослый человек и которая болезненно-ревностно может переживаться ребенком.
Я хочу добавить еще один штрих к образу заботливого взрослого, отношения с которым питают и растят, и поделиться отрывком из воспоминаний Гиты Львовны Выготской о своем отце.
«Глазами дочери». Из воспоминаний Гиты Львовны Выготской о своем отце:
В детстве я очень плохо переносила поездки в транспорте — мне становилось плохо, меня неизменно укачивало. Поэтому, если случалось меня куда-нибудь везти, приходилось ехать на извозчике. Хорошо помню эти поездки!
«Мы садились в пролетку, лошадь неспешно шла, и мы долго ехали к нашей цели — через Крымский мост на Арбат. Почему-то больше всего запомнились зимние поездки. Мы сидим с папой, плотно прижавшись друг к другу, верх у пролетки поднят, так что идущий снег нас не мочит. Лошадь мерно идет, покачивая головой; снег хлопьями падает на землю, так что окружающее видно, как сквозь кружево; папа негромко разговаривает со мной. Как хорошо! Ощущения, испытанные тогда, сохранились на всю жизнь.
Иногда мы едем вместе с мамой. Папа тогда выглядит совсем счастливым. Он попеременно говорит то с мамой, то со мной, то затевает общий разговор, чтобы я не чувствовала себя лишней. Он все время дает мне почувствовать, что его радует мое присутствие рядом (оно никогда не тяготило его).
Даже тогда, когда он говорит с мамой — в этот момент он или плотнее обнимает меня, или крепко берет за руку и время от времени пожимает ее. Да, я все время чувствовала, что папа ни на минуту не забывает обо мне, что я нужна ему. Все это дает непередаваемое чувство защищенности, близости, уверенности в том, что ты нужна. Как все это в детстве необходимо!
Почему я пишу об этом? Почему так подробно рассказываю, казалось бы, о таком незначительном? Может быть, даже кому-то покажется, что о мелочи? Почему память сохранила не только эти поездки, но и то, что я тогда испытывала? А может, это не такая уж и мелочь?..
Уже взрослой, я много думала об этом и часто воскрешала в памяти те минуты, вероятно, по контрасту с наблюдаемым в обыденной жизни.
Вот в вагон метро или в троллейбус входит малыш с кем-то из родителей. Пристроив ребенка, усадив его, взрослый тут же достает книгу или газету и начинает ее читать, не обращая никакого внимания на ребенка.
Иногда, правда, не отрывая взора от книги, малышу дается директива: «Не вертись!» или «Сиди спокойно!» Мне в таких случаях всегда бывает так обидно за ребенка — он в это время предоставлен сам себе и не ожидает от родителей ничего, кроме, разве, замечания. А может быть, ему хочется поделиться впечатлениями о том, что он увидел в окно? Или попросить разъяснения? Или просто поговорить? Ведь ему скучны, утомительны и неинтересны такие поездки. Что он вспомнит, когда вырастет? Не здесь ли лежит одна из причин постепенного отчуждения детей?
К счастью, меня своим вниманием отец не обделил. Я получила его сполна. И всю свою жизнь благодарна ему за это.»
Ну и маленькое продолжение-довесок.
«Когда он работает, мне не разрешается звать его, отрывать от работы, мешать ему. И я стараюсь не нарушать этот запрет. Но ведь иногда мне срочно нужны его совет или помощь, его участие. Хорошо помню, что однажды мне незамедлительно понадобилось выяснить, есть ли Бог, и, конечно, я не могла ждать! В другой раз мне немедленно надо было уговорить его бросить такую непривлекательную, с моей точки зрения, работу и стать постовым милиционером. И я тоже не могла жить с этим!
Да мало ли зачем он вдруг мог мне понадобиться?! Тогда я «изобрела» такой способ – формально я не нарушаю запрет – я не зову его, не окликаю, — я просто подхожу к нему вплотную слева, почти вплотную и терпеливо жду, когда он меня заметит. Обычно он чувствует мое присутствие, оборачивается и, убедившись в том, что я рядом, кладет ручку. Затем поворачивается ко мне, как правило, обнимает за плечи и спрашивает, в чем дело, что случилось. И никогда, никогда не сердится за то, что прервала его работу, помешала ему.
В детстве отец был самым дорогим, самым близким мне человеком. Я восхищалась им, он казался мне всемогущим. Я очень любила его — он всегда понимал меня, всегда готов был отвечать на все мои бесчисленные вопросы, всегда приходил мне на помощь, всегда дарил мне свое внимание…
Я и сейчас восхищаюсь им. Я и сейчас люблю его.»
Юлия Колбаскина
Фото: photogenica.ru
Дорогие читатели, предлагаем вам подборку статей для погружения в эту тему.
