Панксепп – ученый, который щекотал и смешил крыс, превратив это в серьёзное исследование.
За свою продолжительную карьеру Яак Панксепп выступал во множестве ипостасей, но ни одна из них не была столь эффектна как «человек, щекочущий крыс”: ученый научился стимулировать животных таким образом, чтобы они издавали высокочастотный писк, который он идентифицировал как смех. Причудливые игры ученого освещались в СМИ, возродив вместе с этим давнишнюю дискуссию об эмоциях человека и животных.
С 1960-х годов, сначала в Государственном университете Боулинг-Грин, а затем в Государственном университете Вашингтона, Панксепп составлял карты семи эмоциональных систем в мозге: ПОИСК, ЯРОСТЬ, СТРАХ, ПОХОТЬ, ЗАБОТА, ПАНИКА/ГОРЕВАНИЕ и ИГРА. Эти названия ученый предложил писать заглавными буквами, потому что, по его мнению, они настолько фундаментальны, что имеют схожие функции у разных видов, от людей до кошек и даже крыс.
В результате своих исследований Панксепп пришёл к выводу, что базовые эмоции возникают не в коре головного мозга, которая ассоциируется со сложным мышлением у людей, а в глубоких, древних структурах мозга, включая миндалину и гипоталамус. Это открытие показывает нам, как работает разговорная терапия – проникая через кору головного мозга в глубины сознания. Но Панксепп считал своей настоящей целью продвигать лечение «снизу вверх», воздействуя на глубины мозга.
Его первая терапевтическая попытка заключалась в том, чтобы использовать глубокую стимуляцию мозга в древних нейронных сетях, чтобы воздействовать на депрессивные состояния. В 2012 году ученый встретился с редактором журнала DISCOVER Памелой Вайнтрауб, чтобы рассказать о своем иконоборческом взгляде на эмоции. Его новая книга «Археология разума: нейроэволюционное происхождение человеческих эмоций» на тот момент готовилась к публикации.
Вайнтрауб: Ваш интерес к эмоциям возник, когда вы подрабатывали, будучи студентом колледжа. Что там такое произошло?
Панксепп: Оканчивая колледж в Питтсбургском университете в 1964 году, я брал ночные подработки и в итоге стал ночным санитаром в психиатрической больнице. Я приходил на работу, когда уже темнело и пациенты начинали готовиться ко сну. Некоторые из них принимали сильное снотворное. Другие были очень беспокойными и бродили всю ночь, если их не ограничивали в движении. Все, кто там работал, имели свободный доступ к картам пациентов, в которых подробно описывалась история их жизни. Можно было многое узнать о людях. После этого я выбрал для себя профессию.
В.: С чего начиналась ваша работа в первые годы?
П.: Я поступил в аспирантуру Массачусетского университета, начав с клинической программы. На первом курсе мне посчастливилось попасть на стажировку в Управление по делам бывших военнослужащих и получить работу в лаборатории электроэнцефалографии (ЭЭГ), где анализировали мозговые волны, в основном, для диагностики пациентов с припадками. Руководителем лаборатории был психолог Арнольд Трехуб, который довольно часто спрашивал меня, что я хочу делать в жизни. И я отвечал, что меня на самом деле интересует стимуляция мозга и его ответная реакция на эту стимуляцию.
В.: Довольно узкая и мудрёная сфера интересов для клинического психолога-стажера в 1960-е. Как вам пришла в голову эта идея?
П.: Новый преподаватель Массачусетского университета, Джей Тровилль, заинтересовался недавно появившейся впечатляющей техникой: вживлением электродов в мозг крыс для воздействия на центры удовольствия и возбуждения. После введения электрода крысе давали возможность самой включать или выключать его, нажав на рычаг. Поскольку у меня был опыт работы с ЭЭГ, Джей предложил мне стать его первым студентом и руководить его лабораторией. Мне пришлось построить свои собственные коробки с рычагами, на которые животные нажимали, чтобы включить электричество.
В.: Что произошло, когда вы уронили крысу в одну из построенных вами коробок?
П.: Она упала на рычаг, и запустилась стимуляция медиального пучка переднего мозга, центра вознаграждения. А затем крыса повторяла это действие часами. Мне не пришлось дрессировать животное. Я просто уронил крысу на рычаг, она попробовала и стала постоянно на него нажимать.
В.:Такие эксперименты с вознаграждением проводились годами ранее. Что нового было именно в ваших экспериментах?
П.: Я заметил, что всякий раз, когда крыса нажимала на рычаг и получала мотивирующий импульс, она энергично исследовала мир вокруг себя. Это сильно отличалось от поведения животных, стимулом для которых было пищевое вознаграждение, они всегда останавливались, когда были сыты. Чтобы понять разницу между двумя типами вознаграждения, я провел эксперимент, в котором крысам вводили в желудок сахарную воду всякий раз, когда они нажимали на стимулирующий рычаг. Я поместил одно животное в аппарат и вышел пообедать. Когда я вернулся, я обнаружил, что крыса умерла от передозировки сахара. Она просто продолжала нажимать на рычаг, пока не впала в осмотический шок. В следующий раз я не покидал лабораторию.
В.:Значит, даже наевшись сахара досыта, крыса все еще чего-то хотела. Что же это было?
П.: Я попытался ответить на этот фундаментальный вопрос, анализируя поведение моих подопытных крыс. Было ясно, что, когда я стимулировал центр вознаграждения в медиальном переднем мозге, крысы не испытывали того расслабления, которое они чувствовали при насыщении и утолении жажды. Все было как раз наоборот. Это было поведение, которое животное демонстрировало, когда искало пищу. Поэтому я начал думать, что это способ матери-природы позволить животным познавать мир. Это была исследовательская система, и она была связана с формированием ожиданий, поиском вознаграждения.
В.: Вы описывали переживания крысы в терминах, которые обычно ассоциируются с человеческими переживаниями. Это было не совсем в духе того времени, не так ли?
П.: Я затронул психологические вопросы, на что мой профессор сказал: «Панксепп, я уже видел таких, как вы, и их больше нет в моем окружении». Психология была не в почете у людей, занимающихся исследованиями животных. «Это всего лишь поведение», — сказал он мне. Я ответил, что, похоже, здесь не популярно думать и размышлять. И что это похоже на какую-то догму и религию, где можно существовать, оставаясь в рамках определенных взглядов. Очень многие молодые ученые попадают под воздействие этих правил в академической среде, большинство из них проходят через масштабную промывку мозгов.
В.: Как же вы противостояли этому?
П.: Я научился молчать, но, видимо, недостаточно. Так постепенно я прослыл радикалом, не желая быть им.
В.:Какие радикальные идеи двигали вами?
П.: Мой главный вопрос заключался в том, что такое эмоции. Поскольку мы можем включать эмоции с помощью электрической стимуляции, для своей диссертации я решил изучить на крысах систему гнева и ярости, которая уже была исследована у кошек. Стимулируя определенные участки гипоталамуса, можно было превратить милую кошечку в яростного монстра. Вызвать ярость у лабораторных крыс было гораздо сложнее, потому что кошки, подобранные на улице, были хищниками. Хищнику нужна система нападения, в то время как всеядному животному, такому как крыса, нужна система поиска.
В.: В итоге вы обнаружили систему ярости у крыс?
П.: Да, у крыс эта система находится практически в тех же областях мозга, что и у кошек. Как только я добился агрессивного поведения у крыс, стимулируя определенные участки мозга, я начал спрашивать, нравятся или не нравятся им эти ощущения, заставляя их нажимать на рычаг, чтобы включить или выключить стимуляцию. Ответ зависел от того, какой вид агрессии я вызывал. Если агрессия была хищнической, характеризующейся преследованием и тихим кусанием, крысы включали стимуляцию мозга снова и снова. Я понял, что эта хищная атака исходит от поисковой системы. Но когда агрессия была возбужденной, напоминающей человеческий гнев, крысы нажимали на рычаги, чтобы избежать искусственно вызванного чувства ярости. Анатомически и психологически эти два вида агрессии были совершенно разными. В более широком смысле, чувства поиска, похоти, заботы и игры приятны. Ярость, страх и паника — нет.
В.: В своих научных работах вы определили семь фундаментальных эмоций, все они пишутся с большой буквы. Почему?
П.: Это эмоциональные первичные элементы, базовые эмоциональные системы, связанные с определенными нейронными сетями в мозге и обозначенные определённым образом в исследованиях эмоций с помощью стимуляции мозга. Это ПОИСК, ЯРОСТЬ, СТРАХ, ПОХОТЬ, ЗАБОТА, ПАНИКА/ГОРЕ и ИГРА. Они выделены заглавными буквами, поскольку согласно исследованиям они эволюционно соответствуют категориям переживаний, эквивалентных у разных видов млекопитающих.
В.: В 1972 году вы перешли в Государственный университет Боулинг-Грин в штате Огайо. Почему именно туда?
П.: Там была уникальная лаборатория, которой руководил интереснейший человек, Джон Пол Скотт, биолог с факультета психологии, который глубже всех изучил социальные привязанности у собак. Привязанность – это связь избирательного предпочтения между матерью и ребенком, независимо от вида. Собаки-матери и их щенки связаны друг с другом, овцы-матери и их ягнята связаны друг с другом, и так далее.
Когда устанавливается настоящая связь, детеныши избирательно предпочитают свою мать и постоянно следуют за ней, чтобы чувствовать себя комфортно. И наоборот, мать будет отдавать всю преданность только своим детенышам. Когда эта связь нарушается, детёныш плачет, пока не воссоединится с матерью; это и есть система паники в действии.
Особи, которые вынуждены постоянно плакать из-за разлуки с матерью, обычно вырастают плохо приспособленными. Скотт настаивал, что привязанность нужно изучать биологически, но никто не знал, как это сделать.
В.: Тогда вы нашли способ изучать привязанность. Как вы это сделали?
П.: Совершенно случайно в 1973 году ученые открыли опиатный рецептор — первый нейрохимический рецептор в мозге. В тот день, когда я узнал об этом, я сказал: должно быть, это и есть механизм привязанности. Опиатная зависимость — это еще один феномен, который создает мощную связь. Мы используем для нее другое название — зависимость, но она активируется с помощью вещества, которое позволяет нам чувствовать себя приятно, а взаимодействие с мамой вызывает множество приятных чувств у малышей. Они чувствуют себя комфортно и спокойно. По сути, психологически опиоиды обладают тем же свойством.
В.: Каким образом можно было проверить идею о том, что социальная привязанность связана с химической зависимостью?
П.: Мне пришло в голову, что для изучения привязанности очень важно изучить плач. Мои первые успешные эксперименты проводились на собаках. Мы взяли щенков и дали им морфий. Затем мы отняли их от матерей. Чем больше морфия они получали, тем меньше скулили и тем тише себя вели. Они сидели в одиночестве и были довольны, как будто мать рядом. Важно отметить, что нам удавалось успокоить животных только с помощью опиатов, таких как морфий, а не с помощью бензодиазепинов, которые часто используются для подавления тревоги. Таким образом, мы поняли, что плач не был вызван физическим страхом. Как и в случае с агрессией, обнаружилось два вида тревожных систем. Одна из них — страх нападения хищника, а другая — паника из-за разлуки.
В.: Какова была реакция на ваше открытие?
П.: Нам пришлось использовать язык эмоций, чтобы объяснить наши открытия, но в итоге наши идеи отвергли как что-то бредовое. В течение следующих 10 лет мы только и слышали: «Вы просто успокаиваете животных седативными препаратами, что тут такого? Это не представляет интереса». Так что мы ничего не заработали этой работой. Когда у вас нет средств на проведение исследований, обслуживать собачью лабораторию становится очень накладно.
После того как Джон Пол Скотт ушел на пенсию, мне поручили работу по сохранению исследовательского центра с собаками. Мы написали, наверное, не менее полдюжины заявок на гранты, но ответ был один и тот же: что бы мы ни делали, финансирования не будет. Собаки — идеальный вид для изучения социальной привязанности, но никто этого не понимал. Лучшая и последняя в стране лаборатория по изучению поведения собак была вскоре закрыта. Я был невероятно разочарован.
В.: И что тогда — вы вернулись к крысам?
П.: Нет, потому что крысы не скулят. Они подают сигнал бедствия, но это не связано с социальным разделением, это просто: мне холодно, я вне гнезда. А вот морские свинки пользовались голосом, и мы обнаружили, что они тоже затихают под действием опиатов, как и собаки. Поэтому Барбара Херман, одна из моих первых аспиранток, взялась за проект по картированию системы плача в мозге морских свинок. Эта система сосредоточена в древней области мозга — в зоне периакведуктального (или околоводопроводного) серого вещества. Поместив туда электроды, можно было заставить животных издавать очень интенсивные сигналы о том, что они чувствуют разделение.
Призывы продолжались, когда мы вводили электроды в медиальный таламус и базальные ганглии — области, которые исследователи страха считают частью системы тревоги. Я продолжал говорить, что это не страх, это тревога другой этиологии. Они не хотели слушать, потому что никогда даже не задумывались о том, что такое крик из-за разделения. Но мы составили карту этой структуры. К 1978 году мы составили карту системы привязанности у трех видов животных.
В.: Сегодня окситоцин считается гормоном, отвечающим за привязанность. Это химическое вещество, выделяемое после интенсивных социальных переживаний, таких как рождение ребенка и интимная близость. Это тоже вещество привязанности?
П.: Мы изучали окситоцин, и оказалось, что он так же мощно снижает сепарационный дистресс, как и опиаты. Каждый процесс в мозге обуславливается множеством химических веществ. Три из них оказывают наибольшее влияние на привязанность: опиоиды, окситоцин (также очень эффективен, но его нужно вводить непосредственно в мозг, потому что он не пересекает гематоэнцефалический барьер) и пролактин (вещество, благодаря которому вырабатывается молоко).
В.: Затем вы радикально изменили направление исследований: вместо того чтобы продолжать изучать тревогу разделения, вы начали изучать игру и смех. Почему?
П.: Классические театральные маски — это печаль и радость. Поскольку до этого мы работали в основном с печалью, я хотел перейти к работе с радостью. Радость возникает при общении, и это значит, что мы можем наблюдать её в игре. Игра — это процесс в мозге, который вызывает приятные ощущения, позволяя животному полностью взаимодействовать с другим животным. И если мы поймём радость игры, думаю, это станет основой для понимания природы радости вообще. Отчасти игра просто снимает психологическую боль от разлуки. Также она подразумевает дружелюбное взаимодействие с незнакомцами, что нам предстоит делать в дальнейшем в жизни.
В.: И тогда вы провели еще один эксперимент на животных, верно?
П.: Для изучения привязанности мы не могли использовать крыс или мышей. Это лабораторные животные, выведенные для существования в одиночестве. Но я заметил, что крысы в лаборатории прекрасно играют. Психическая боль снижает желание играть, но, поскольку крысы ее не чувствуют, их можно разлучить без ощущения ими паники, а потом, когда вы их воссоединяете, бах! — они играют.
В.: А с вами крысы тоже играли?
П.: После экспериментов мы приглушали свет, чтобы крысам было спокойнее. Это было наше время для веселья. Только представьте, я сижу и говорю: ребята, все в порядке, давайте играть! Я знал, что, если пощекочу их, они оживятся еще больше, и это происходило прямо перед камерой.
В.: Как вам удалось превратить эту игру в строгий эксперимент?
П.: Я опирался на исследования голода, которые проводил в прошлом. Если мне было нужно, чтобы животные поели, то некоторое время нельзя было их кормить. Если я хочу, чтобы животные играли, я должен вызвать у них «голод» по игре. Поэтому я изолировал их от семьи, сначала на 4 часа, потом на 8, потом на 12 и наконец на 24 часа. Я искал поведение, которое я мог бы использовать как единицу измерения игры, например, прыжки друг на друга. Как часто они подпрыгивают и касаются друг друга? Потом они бегают вокруг друг друга — это сложно отследить, разве что при помощи замедленной съемки, и в конце концов они борются. Эти модели поведения было очень легко измерить. Мы собрали много данных о реакции на социальный голод.
В.:Заложена ли игра глубоко в мозге, как и привязанность?
П.: Многочисленные эксперименты в течение долгих лет говорили о том, что это так, но, чтобы убедиться в этом, я удалил верхнюю часть мозга у животных в возрасте трех дней. Удивительно, но крысы продолжали играть абсолютно нормальным образом. То есть оказалось, что игра — примитивный процесс. Мы также обнаружили, что игра способствует развитию коры головного мозга у животных так, что они становятся более социализированными. Вот почему так важно давать нашим детям возможность играть.
В.: Однако сейчас детские игры гораздо больше контролируют, чем это было, скажем, в моем детстве.
П.: Я посещал конференции по СДВГ, чтобы разобраться в этой популярной детской проблеме. Но врачи слышать не хотят о том, что, возможно, эти дети настолько гипер-игривы из-за крайнего недостатка настоящей игры. Они же дают детям лекарства против игры. Учителя только «за» все эти врачебные предписания, но перед ними стоит действительно трудная задача. Они должны обучать детей на уровне коры головного мозга чтению, письму и арифметике, но если в классе есть дети, изголодавшиеся по игре, на уроках будет царить хаос. И им можно посочувствовать, потому что в идеале к ним должны приходить дети с хорошей саморегуляцией, способные сидеть смирно и пользоваться корой головного мозга. Но оказывается, что глубинные структуры мозга всё ещё требуют внимания.
В.: Что происходит с животными, если их надолго лишают игры?
П.: Они нормально выглядят и нормально питаются, просто они не так хорошо социализированы. Животные, лишенные игры, более склонны к серьезным дракам. Игра учит их тому, что допустимо делать с другими животными, сохраняя при этом позитивные отношения. Также игра полезна в социально-половом плане. Возьмём классический треугольник: два самца и одна самка, потому что самцы конкурируют за секс. Так вот, если у одного животного было много возможности играть, а у другого нет, угадайте, кто окажется успешнее? Животное, у которого было много игры, знает, как встать между самкой и другим самцом. Другой самец рядом с ним выглядит просто недотепой.
В.: Вы нашли способ отследить и измерить реакцию игры у крыс?
П.: Да. Брайан Кнутсон, мой аспирант, как-то спросил меня, существует ли игровая вокализация. Я ответил, что, как известно, крысы не издают слышимых звуков, но, возможно, есть ультразвук. В итоге мы купили специальное оборудование, чтобы можно было провести исследование. Брайан пришел в первый день после его установки и сказал: «Яак, и всё-таки есть звук, когда животные играют!» Это оказался 50-килогерцовый писк, частота которого намного превышает диапазон человеческого слуха.
В.: Что означает этот писк у крыс?
П.: Мы обнаружили, что чаще всего они издают эти звуки в позитивных социальных ситуациях – связанных с сексом, материнством и игрой. Писк находится в диапазоне 50 кГц, но существует множество его подтипов. Животные начинают издавать звуки предвосхищения еще до того, как получают возможность поиграть. Они также пищат в ожидании пищи. После ухода Брайана я проснулся однажды утром, наверное, это был 1996 год, с мыслью: а что, если этот звук – смех?
Я взял на работу в лабораторию другого студента, Джеффа Бургдорфа. Каждое утро я приходил в 9 утра и говорил: «Джефф, пойдем пощекочем крыс». Я щекотал первую крысу, и это прекрасно срабатывало, затем вторую, третью. В конце концов мы разработали стандартный метод: делали каждый раз одно и то же, а затем изучали 50-килогерцовый писк.
В.: Разве от этого экспериментатор не становится частью эксперимента?
П.: Да, но без экспериментатора невозможно пощекотать крысу. Мы пытались приобрести машины для щекотки — это оказалось совсем не то же самое, что человеческая рука. Щекотание должно быть радостным. Оно должно иметь характеристики игры, а поскольку я был погружен в игру, я не видел в этом большой проблемы. Если срабатывало с одним животным, то это работало и со всеми остальными. Мы пристрастились к этому делу! Животным же нравится! Крысы просто обожали нас!
В.:Крысы вас узнают?
П.: Конечно! Щекотка — это путь к социальной связи у крыс, дружеской связи. Это часть функции игры. Таким образом, всё это психобиология межвидовой дружбы.
В.: А она бывает обоюдной? Злятся ли крысы, если вы делаете что-то не так?
П.: В какой-то момент мы задались вопросом, что будет с крысами, если засунуть руку в клетку, но не щекотать их? Наш эксперимент заключался в том, что одной рукой мы щекочем, а другой просто гладим. Животные намного больше предпочитали руку, которая щекочет. Сталкиваясь с поглаживаниями вместо щекотки, они впервые кусали меня. Но это было не больно; видимо, это был игровой укус, как у щенков.
Затем мы начали измерять укусы во время игры. Чем больше животное хотело играть, тем активнее оно кусалось, правда, никогда не прокусывая до крови. Я подумал: так-так! Такое поведение абсолютно понятно каждому, у кого есть кошка или собака. Крысы наносят игривые укусы, которые можно использовать как показатель их желания поиграть. Благодаря этому вы проникаете в сознание животного довольно глубоко.
Высшие мыслительные функции — первичная эмпатия.
Третичный процесс: сострадательное мышление (Неокортекс)
Вторичный процесс: обучение и память (Базальные ганглии, миндалина, прилежащее ядро)
Первичный процесс: инстинкты (Гипоталамус)
В.: Вы проводите параллели между мозгом крысы и мозгом человека с помощью концепции, которую вы называете вложенной иерархией мозга. Что это такое?
П.: Под вложенной иерархией я подразумеваю способ взглянуть на мозг, рассмотреть его слои и то, как они развивались в ходе эволюции. Человек появился в плейстоцене, то есть около 2,5 миллионов лет назад, но эмоциональная часть мозга восходит к гораздо более раннему периоду, вплоть до того времени, когда предки млекопитающих эволюционировали от рептилий. Первичные процессы, запускающиеся в глубоких подкорковых областях, по сути своей являются эволюционной памятью. Это базовые эмоциональные операционные системы мозга.
Вторичные процессы, которые происходят на нескольких промежуточных пунктах, а именно в базальных ганглиях, обладают механизмами обучения — для создания связи между внешним восприятием и сопутствующими чувствами.
Затем самый верхний, третичный уровень программируется жизненным опытом через неокортекс, в результате чего возникают высшие когнитивные процессы, такие как мышление, обдумывание и планирование. Наша способность мыслить подпитывается хранилищами воспоминаний и знаний, приобретаемых в ходе жизни в сложном физическом и социальном мире. Но формировать наши воспоминания помогают в первую очередь древние чувственные состояния. Новые воспоминания не могли бы появиться без основополагающих состояний, которые позволяют животным ощущать подлинные ценности жизни.
В.: Недавно исследователи пытались лечить депрессию, стимулируя мозг с помощью электродов. Например, психиатр Хелен Мейберг нашла точку, стимуляция которой, похоже, облегчает депрессию.
П.: Хелен Майберг воздействует на третичный уровень [неокортекс или центр мышления]. Мы пытаемся оценить аналогичные манипуляции на первичном уровне [древние структуры]. Это должно оказаться более действенно. Всё, что вы можете сделать на третичном уровне, — это приглушить психологическую боль, идущую из глубины души. Мы идем в эту глубину, где пытаемся оказать непосредственное воздействие, усиливая желание жить.
В.: Вы собираетесь бороться с аффективными расстройствами, обращаясь к первоисточнику?
П.: Да, мы планируем действовать именно таким образом. Мы считаем, что депрессия — это недостаточно активное стремление к поиску, которое стало таковым из-за слишком сильной психологической боли. Мы знаем, что все нейронные системы все еще существуют, поэтому наша цель — активизировать примитивное стремление к поиску, чтобы обеспечить положительный аффект для борьбы с негативной болью. Именно это мы и попытаемся сделать.
Интервьер: Памела Вайнтрауб
Перевод Анны Искусных
Редактура Надежды Шестаковой
Источник: https://discovermagazine.com/mind/discover-interview-jaak-panksepp-pinned-down-humanitys-7-primal-emotions
Дорогие читатели, продолжая тему эмоций и игры, предлагаем взглянуть еще на несколько статей.
